В культурном прогрессе остаются феномены, не поддающиеся оцифровке. А вот ридеры принципиально брать не буду! 

Новость от социологов холдинга «Ромир» ввергла меня в глубокие раздумья. Говорят, они и сами удивились тому, что у них получилось. Оказывается, что уже 70% россиян перешли на электронные книги. Причем только у одного процента опрошенных нет бумажных книг дома.
Еду в вагоне метро. Считаю. Вначале – «бумажных» читателей, затем – «электронных». Перехожу в следующий вагон. Староверов явно больше. Но как посчитать тех, которые чего-то там выискивают в мобильниках? Что там на экранчике – Достоевский или игра «Сапер»? 

Для полной выборки, наверное, нужно обойти несколько эшелонов. По моим наблюдениям, в Москве, в Центральном округе, получается примерно поровну. Но уж никак не семьдесят. А уж за Анадырь, Тотьму и Грозный я бы ребятам из «Ромира» спорить не советовал.
Короче, в цифру не верю. С тенденцией согласен.
И тут же мысль – надо в субботу сходить к Вячеславу Николаевичу – на Ново-Переделкинский вещевой рынок.
Там, среди обуви, одежды, разных дешевых бытовых и электронных прибамбасов пребывает со своим бизнесом Слава Припутин. О нем я в свое время писал, назвав «одиноким адвокатом Гуттенберга». 

Бывший строитель, попавший в столицу из Тульской области, уже несчетное число лет торгует книгами. Не новыми, а теми, что сегодня приносят сдать уже за копейки или просто вручить бесплатно. Иногда звонят и сообщают, что после евроремонта библиотека не вписывается в красоту интерьера, поэтому она сложена на лестничной площадке. 

Он приходит и забирает.
Вот она где, сокровищница человеческих мыслей и чувств! Тесный павильончик представляет собой остекленный книжный утес с маленькой пещерой. По ней хозяин периодически совершает одиночные спелеологические вылазки, доказывающие покупателю, что у «Славы есть все».
Его бизнес можно назвать социально ориентированным. Цену ему диктует не спрос или мода, а образ покупателя.

«По человеку вижу – за сколько возьмет». И у тех, кто сдает, дорогих книг не покупает. «Дорогие приносят после своих юбилеев. Один Библию хотел выставить за 5 тысяч. Я сказал, по безбожным ценам не беру».
Вот такой он, последний книжник империи. Можно сказать, ходячий аргумент в пользу «Ромира».
А мне почему-то греют сердце такие странные судьбы книгочеев советской поры. Собирателей библиотек времен тотального книжного дефицита, запрещенных текстов, размножаемых на пишущих машинках, провинциальных интеллектуалов, собирающихся возле книжных магазинов той поры. 

Поговорить, обменяться книгами, дождаться завоза. Ездили по деревням, где в сельские магазины иногда залетали Стругацкие или Мандельштам. Я сам однажды в таком магазине с полки «Библиотека ветеринара» вытащил три экземпляра Цветаевой.
Мой первый главный редактор Рудольф Теплицкий был яростным книжником и удивительным эрудитом. Однажды я спросил, зачем покупать дорогие альбомы живописи, если на эти деньги можно съездить в Эрмитаж посмотреть все это в подлиннике. Ответ был прост: «Можно и в Эрмитаж. А вот ты попробуй посреди бессонницы протянуть руку и открыть Монэ или Ренуара. Какой Эрмитаж, Юра…» 

А еще у меня был книгочей Боря Колненский, большой рыжий еврей, выпускник Новосибирского университета, занесенный судьбой в Кемерово в какой-то отдел научно-технической информации. В таком же отделе у Вампилова в известной пьесе томился главный герой Зилов, выбравший отдушиной серой жизни утиную охоту.
У Борьки Колненского транквилизатором служили книги. Каждый обеденный перерыв он шел туда, где они находились, – в магазин, библиотеку, домой. 

«Псих», – ласково говорила о нем жена татарка, работавшая социологом на местном химкомбинате. Наверное, она была хорошим исследователем, потому что там ей был подарен маленький самогонный аппарат из нержавейки. Когда мы приходили, агрегатик начинал булькать в расчете на очень умеренное питье. Мы эпикурействовали прямо на полу, беседовали обо всем и обо всех. А Борька лежал в сторонке и читал. «Боря, – говорила умнющая жена-татарка, когда же мы наконец уедем в Израиль?»
Он поднимал голову: «Тебе здесь разве плохо?» Жена начинала свой жаркий монолог, а Боря сквозь толстые очки беззащитно смотрел куда-то сквозь толщу веков. Про Израиль он прочитал все. Ему туда уже было не надо.
Но они уехали, и Боря стал там увядать…

Другого, пожалуй, самого странного книгочея я встретил в Горной Шории, когда редактор Теплицкий наградил меня командировкой к профессиональным охотникам, которые ловили в тех местах соболей и норок, зимуя в своих избушках. Среди них встретились мне самые разные люди, я в силу неопытности и постоянных приливов романтизма придумал свою версию: все они – люди, не нашедшие себя в той советской жизни, где надо приспосабливаться, мимикрировать и т.д. Рудольф согласился, но эпизод одной встречи, даже в моем пересказе, отклонил. И зря… 

 Этого человека сопровождавший меня Владимир Петрович Уваров берег, как я понял, к окончанию нашего лыжного перехода. Сказал лишь, что охотник еще с осени завез в избушку «ящик с разной литературой». «Он сам какую-то книженцию все время пишет», – пояснил свой выбор Петрович.
Когда мы подошли к избушке, из нее вышел человек в круглых очках, имеющих одно уцелевшее стекло. Приблизившись ко мне, он закрыл тот глаз, для которого не хватало линзы, а оставшимся строго посмотрел и спросил: «Водка с вами?» 

Получив утвердительный ответ, галантно распахнул перед нами дверь избушки.
Свет керосиновой лампы позволял разглядеть стопки книг на столе и даже на полу. Киплинг, Фолкнер, Камю, Хемингуэй, Беккет… «Какая замечательная библиотека, – выдохнул я. – Владимир Петрович сказал, что вы сами тоже пишите. Это и заставило вас спрятаться в тайгу?»
«Это, это!» – воодушевленно сказал хозяин, извлекая из-под столика не очень чистые рюмки. Тут он хитро посмотрел на меня вооруженным глазом и потянулся к подушке, из-под которой извлек толстенный гроссбух. «Это последняя тетрадь, – несколько трагически сказал хозяин. – Ее закончу, а там посмотрим…» 

Я открыл рукопись наугад, а он пододвинул ко мне лампу, к себе – бутылку.
«Я всегда любил резвую езду, всегда горячо привязывался к той лошади, на которой ездил, а меж тем всегда был ужасно безжалостен к ней. Тут же я ехал особенно шибко. Думал ли я, мечтал ли о чем-нибудь определенно? Но в тех случаях, когда в жизни человека произошло что-нибудь важное или хотя бы значительное и требуется сделать из этого какой-то вывод или предпринять какое-нибудь решение, человек думает мало, охотнее отдается тайной работе души. И я хорошо помню, что всю дорогу до города моя мужественно-возбужденная душа неустанно работала над чем-то. 

Над чем? Я еще не знал, только опять чувствовал желание какой-то перемены в жизни, свободы от чего-то и стремление куда-то...»
«Здорово, – тихо молвил я. – Думаю, это литература!»
«Еще бы, – хмыкнул он, наливая себе. – Я ниже не опускаюсь. Только Нобелевская премия!». – «В каком смысле?»– не понял я. «В том, что читаю много. А вот конспектирую только нобелевских лауреатов. Вы на книжки-то еще раз гляньте…»
Я глянул. Потом вновь обратился к гроссбуху. «Ну, что? – возликовал он, опрокинув рюмку в рот. – Теперь узнали?! Это же Бунин Иван Алексеич. «Жизнь Арсеньева». Еще Фолкнера конспектирую – «Шум и ярость». 

Сложная вещица. Написана, если помните, разными шрифтами. Я тоже для выделения почерк менял. Но лучше бы цветом выделить. Петрович, ты бы фломастеров привез».
«Но зачем вы переписываете все это?» – спросил я, с тревогой покосившись на охотоведа, но Петрович смотрел на хозяина с нескрываемым почтением. «То есть как зачем?! – вскричал тот. – Это же наивысшая школа мастерства! Я же потом, как только за свой роман возьмусь, я же сразу оторвусь от среднего литературного уровня коллег!» 

«И вы специально сюда для этого забрались? Разве дома, там, где вы жили, нельзя было так же … – я не мог подобрать определения, – так же тренироваться?»
«Я пробовал. Но вы же представляете, что может сказать любая женщина про своего мужчину, если он займется этим!» И он показал на гроссбух! «Конечно, конечно, – успокоил его я. – Но как же ваша охота, план по соболям?»
Тут вступил охотовед Уваров: «Не сомневайтесь. Он у нас лучший по отлову вот уже третий сезон. Хотели переходящее знамя госпромхоза сюда доставить, но он отказался». 

«Вы бы мне очки да Сартра доставили, Жана Поля, – обиженно сказал хозяин. – Или Солженицына. Александра Исаевича. Тоже, между прочим, нобелевский лауреат!»
«Да тихо ты», – прошипел Петрович и, приоткрыв дверь, обвел взором горный склон. Но его бдительность, кажется, вызвала у хозяина подозрение ко мне: «Вы меня правильно поймите. Я же не антисоветчиной интересуюсь. Мне стиль, язык – вот что важно. А когда музыку ухватишь, играть-то можно и свои, правильные песни. Как вы думаете, что вообще важнее – стиль, форма или содержание?» 

«Хорошо, когда возникает единство формы и содержания», – по-моему, я цитировал какое-то партийное постановление.
«Вот это единство вы обязательно найдете в моих книгах, – сказал хозяин. - Поверьте, ждать уже недолго…»
Мы в тот вечер поверили. А утром не хотелось верить, что с ухудшением погоды не прилетит вертолет. Но он не прилетел.
Тогда Петрович сказал, что надо идти в Хакасию через «серьезный перевал». И мы пошли. 

Юрий Борисович Соломонов